Неточные совпадения
Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его
собаку. Из-под вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь
черный от вонючей болотной тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской. За Краком показалась в тени ольх и статная фигура Степана Аркадьича. Он шел навстречу красный, распотевший, с расстегнутым воротом, всё так же прихрамывая.
«Я тебе, Чичиков, — сказал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару
собак: крепость
черных мясов [
Черные мяса — ляжки у борзых.] просто наводит изумление, щиток [Щиток — острая морда у
собак.] — игла!» — и повел их к выстроенному очень красиво маленькому домику, окруженному большим загороженным со всех сторон двором.
Осмотрели
собак, наводивших изумление крепостью
черных мясов, — хорошие были
собаки.
Вошедши на двор, увидели там всяких
собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех возможных цветов и мастей: муругих,
черных с подпалинами, полво-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черноухих, сероухих…
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и
черных кошек и почитала сверчков и
собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно,
собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит
черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо — эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет…
По деревьям во множестве скакали зверки, которых здесь называют бурундучками, то же, кажется, что векши, и которыми занималась пристально наша
собака да кучер Иван. Видели взбегавшего по дереву будто бы соболя, а скорее
черную белку. «Ах, ружье бы, ружье!» — закричали мои товарищи.
Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже куриц не было видно на улице, даже
собак; только одна,
черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.
Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по
черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная
собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово...
Она заперла наглухо дом тетки и осталась жить во флигеле, двор порос травой, стены и рамы все больше и больше
чернели; сени, на которых вечно спали какие-то желтоватые неуклюжие
собаки, покривились.
Только что въехал он на двор, как сбежались со всех сторон
собаки всех сортов: бурые,
черные, серые, пегие.
Я послал
собаку, и она вынесла мне уже умершую утку
чернь, которая была вся в крови, вытекавшей из боковой раны прямо против сердца.
Максим погладил
собаку, а она положила ему свои
черные лапы на плеча и стала лизать его лицо.
Это была довольно большая
собака,
черная с белыми пятнами, дворняжка, не очень старая, с умными глазами и с пушистым хвостом.
— Лучше всего на свете люблю я бои, — говорила она, широко открыв
черные, горячие глаза. — Мне все едино, какой бой: петухи ли дерутся,
собаки ли, мужики — мне это все едино!
Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми
собаками и портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни
черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом.
Собака сделалась сивою из
черной: спина ее вся была покрыта комарами.
— Ничего, ничего; дай-то бог, чтоб было тут жилье! Они прошли еще несколько шагов; вдруг
черная большая
собака с громким лаем бросилась навстречу к Алексею, начала к нему ласкаться, вертеть хвостом, визжать и потом с воем побежала назад. Алексей пошел за нею, но едва он ступил несколько шагов, как вдруг вскричал с ужасом...
Дома — Иван, дворник, Секлетея — старая дева, кухарка и горничная, да
черная лохматая
собака, с тупым, как у сома, рылом.
И через несколько минут Климков, как маленькая
собака, спешно шагал по тротуару сзади человека в поношенном пальто и измятой
чёрной шляпе. Человек был большой, крепкий, он шёл быстро, широко размахивал палкой и крепко стучал ею по асфальту. Из-под шляпы спускались на затылок и уши
чёрные с проседью вьющиеся волосы.
Откуда-то прошла большая лохматая
собака с недоглоданною костью и, улегшись, взяла ее между передними лапами. Слышно было, как зубы стукнули о кость и как треснул оторванный лоскут мяса, но вдруг
собака потянула чутьем, глянула на
черный сундук, быстро вскочила, взвизгнула, зарычала тихонько и со всех ног бросилась в темное поле, оставив свою недоглоданную кость на платформе.
— «Ничего, говорит, когда, говорит, я у батюшки в
Черном Яру в девках еще жила, так они,
собаки, два раза наезжали, а я из ружья в них палила, в
собак»…
Меня взяли в монастырь, — из сострадания, — кормили, потому что я был не
собака, и нельзя было меня утопить; в стенах обители я провел мои лучшие годы; в душных стенах, оглушаемый звоном колоколов, пеньем людей, одетых в
черное платье и потому думающих быть ближе к небесам, притесняемый за то, что я обижен природой… что я безобразен.
Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с
черной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две
собаки.
Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта
чёрная, молча скорбевшая
собака. Ему казалось, что тётка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с мужем; мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало быть.
Через несколько дней, прожитых в тяжёлом, чадном отупении, он, после бессонной ночи, рано утром вышел на двор и увидал, что цепная
собака Тулун лежит на снегу, в крови; было ещё так сумрачно, что кровь казалась
черной, как смола. Он пошевелил ногою мохнатый труп, Тулун тоже пошевелил оскаленной мордой и взглянул выкатившимся глазом на ногу человека. Вздрогнув, Артамонов отворил низенькую дверь сторожки дворника, спросил, стоя на пороге...
Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят на него бесчисленные звезды; как видимая тишина оглашается близким и далеким лаем
собак; как мимо их несется влюбленный пономарь и перелазит через плетень с рыцарскою бесстрашностию; как белые стены домов, охваченные лунным светом, становятся белее, осеняющие их деревья темнее, тень от дерев ложится
чернее, цветы и умолкнувшая трава душистее, и сверчки, неугомонные рыцари ночи, дружно со всех углов заводят свои трескучие песни.
С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой
собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода по
черной воде желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, так вязки и густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в безмолвные недра тьмы.
Золотая ночь! Тишина, свет, аромат и благотворная, оживляющая теплота. Далеко за оврагом, позади сада, кто-то завел звучную песню; под забором в густом черемушнике щелкнул и громко заколотил соловей; в клетке на высоком шесте забредил сонный перепел, и жирная лошадь томно вздохнула за стенкой конюшни, а по выгону за садовым забором пронеслась без всякого шума веселая стая
собак и исчезла в безобразной,
черной тени полуразвалившихся, старых соляных магазинов.
Хапун, надо и вам сказать, когда вы не знаете, есть особенный такой жидовский чорт. Он, скажем, во всем остальном похож и на нашего чорта, такой же
черный и с такими же рогами, и крылья у него, как у здоровенного нетопыря; только носит пейсы да ермолку и силу имеет над одними жидами. Повстречайся ему наш брат, христианин, хоть о самую полночь, где-нибудь в пустыре или хоть над самым омутом, он только убежит, как пугливая
собака. А над жидами дается ему воля: каждый год выбирает себе по одному и уносит…
Говорил он долго и сухо, точно в барабан бил языком. Бурмистров, заложив руки за спину, не мигая, смотрел на стол, где аккуратно стояли и лежали странные вещи: борзая
собака желтой меди, стальной кубик,
черный, с коротким дулом, револьвер, голая фарфоровая женщина, костяная чаша, подобная человечьему черепу, а в ней — сигары, масса цапок с бумагами, и надо всем возвышалась высокая, на мраморной колонне, лампа с квадратным абажуром.
Итак, Ефимка сидел у ворот. Сначала он медленно, больше из удовольствия, нежели для пользы, подгонял грязную воду в канавке метлой, потом понюхал табаку, посидел, посмотрел и задремал. Вероятно, он довольно долго бы проспал, в товариществе дворной
собаки плебейского происхождения,
черной с белыми пятнами, длинною жесткою шерстью и изгрызенным ухом, которого сторонки она приподнимала врозь, чтоб сгонять мух, если бы их обоих не разбудила женщина средних лет.
Ждём. Всё более гулко топает конь, покачивается в седле большое стражниково тело, и земля словно отталкивает его
чёрную тень. Нам жутко. Сдвинулись теснее, молчим, а где-то заунывно воет
собака, и плеск реки стал ясно звонок.
Пока же скажу, что Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых
собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был — главная тайна. Больше «Цыган», потому что он был —
черней цыган, темней цыган.
Черная (потому что — ночь)
собака с красными губами.
Мальчик посмотрел на незнакомого старика и побежал за заигравшим по грязи стригуном. За мальчиком бежала
собака, такая же
черная, как прежний Волчок.
Как полированные, блестели по дороге широкие следы деревянных полозьев с крапинками золотистого лошадиного навоза, кричали выползавшие из хат ребята, и со звонким лаем носились
собаки за тяжелым вороньем, грузно приседавшим над
черными пятнами старых помоев.
— Вот то-то и есть, — перебила соседка, — слушайте же, что я вам скажу. — Тут она придвинулась еще ближе и примолвила с таинственным видом: — Как у вас придется еще такой случай: укусит кого-нибудь бешеная
собака, вы возьмите просто корку хлеба, так-таки просто-напросто корку хлеба, напишите на ней
чернилами или все равно, чем хотите, три слова: «Озия, Азия и Ельзозия», да и дайте больному-то съесть эту корку-то: все как рукой снимет.
О домашних животных нечего и говорить: скот крупный и мелкий прятался под навес;
собака, вырыв себе под амбаром яму, улеглась туда и, полузакрыв глаза, прерывисто дышала, высунув розовый язык чуть не на пол-аршина; иногда она, очевидно от тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала, что при этом даже раздавался тоненький визг; свиньи, маменька с тринадцатью детками, отправились на берег и улеглись в
черную жирную грязь, причем из грязи видны были только сопевшие и храпевшие свиные пятачки с двумя дырочками, продолговатые, облитые грязью спины да огромные повислые уши.
Собака черная лежит на пороге, коза с козлятами ходит, хвостиками подергивают.
Вдруг я услыхал, что
собаки громче залаяли, что-то сильно затрещало, и кабан стал отдуваться и захрипел. Я так и думал, что теперь Булька добрался до него и возится с ним. Я из последних сил побежал чрез чащу к тому месту. В самой глухой чаще я увидал пеструю гончую
собаку. Она лаяла и выла на одном месте, и в трех шагах от нее возилось и
чернело что-то.
Если сказать, что птицы, лошади,
собаки, обезьяны совсем чужие нам, то почему же не сказать, что и дикие,
черные и желтые люди чужие нам? А если признать таких людей чужими, то с таким же правом могут
черные и желтые люди признать чужими белых. Кто же ближний? На это есть только один ответ: не спрашивай, кто ближний, а делай всему живому то, что хочешь, чтобы тебе делали.
В глубоких ухабах или под раскатами столбовых дорог то и дело, бывало, валяются ободранные «падла» и над ними стаями веются
черные птицы, высматривающие — как бы им ухватить что-нибудь из того, что может остаться после зубов страшно освирепевших от голода
собак.
— Теперь он,
собака, прямехонько к водяному!.. Сунет ему, а тот нас совсем завинит, — так говорил толпе плечистый рабочий с сивой окладистой бородой, с
черными, как уголь, глазами. Вся артель его уважала, рабочие звали его «дядей Архипом». — Снаряжай, Сидор, спину-то: тебе, парень, в перву голову отвечать придется.
Я снова поставил больному клизму и вышел наружу. В темной дали спало Заречье, нигде не видно было огонька. Тишина была полная, только
собаки лаяли, да где-то стучала трещотка ночного сторожа. А над головою бесчисленными звездами сияло чистое, синее небо; Большая Медведица ярко выделялась на западе… В темноте показалась
черная фигура.
Вдали начали вырисовываться в тумане темные силуэты деревьев и крыши изб; у околицы тявкнула
собака. Мы поднялись по деревенской улице и вошли во двор. Здесь тумана уже не было; крыша сарая резко
чернела на светлевшем небе; от скотного двора несло теплом и запахом навоза, там слышались мычание и глухой топот.
Собаки спали вокруг крыльца.
— Жить хорошо, когда впереди крепкая цель, а так… Жизнь изжита, впереди — ничего. Революция превратилась в грязь. Те ли одолеют, другие ли, — и победа не радостна, и поражение не горько. Ешь
собака собаку, а последнюю черт съест. И еще
чернее реакция придет, чем прежде.
Была у него
черная мохнатая
собака, которую он называл так: Синтаксис.
Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его
собака Лыска, большой дворовый пес, белый с
черными пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым глазом.
Существовало смешное и в то же время глубокое убеждение, что ведьмы обладают способностью обращаться в кошек,
собак или других животных и непременно в
черных.